Революция в двадцать первом веке страшно упала в цене.
В эпоху Нового времени каждая революционная буря была одновременно триумфом и трагедией, оставлявшими после себя длинный хвост памяти, восхищения, скорби, раскаяния, вдохновения или мести. А в наши годы она же – чем-то очень похожа на мусорную, бестолковую домашнюю ссору, когда люди кричат и разбивают тарелки, а потом успокаиваются и, сконфуженные, стараются некоторое время обходить неловкую тему.
Что было событием большой истории – стало короткой истерикой, глупым и мелким скандалом, которому сложно сочувствовать, имея хоть три копейки ума. Почему же всё так изменилось?
Во-первых, современные революции – постсоветские, арабские etc., – больше не создают национальные государства и масштабную национальную культуру. Напротив, они теперь только разрушают жизнь вокруг себя.
Нидерландское восстание против испанцев удивительным образом совпало с началом эпохи морского голландского величия, эпохи Рембрандта и Вермеера. Славная революция в Англии родила ту Британскую империю, остатки которой мы знаем и до сих пор. Новая республиканская Америка постепенно сделалась хозяином всей планеты. Революционная, а затем и бонапартистская Франция породила огромный культурный миф, волнующий многих и через двести лет. Гарибальдийская Италия, долгая страшная война за независимость Ирландии, несколько поколений революционеров, пытавшихся оживить Польшу, – мы можем аплодировать этим событиям или осуждать их, но невозможно оспорить саму их значительность. И, наконец, такие произведения революции как советская России или маоистский Китай – при всей сомнительности применения к ним самого слова «национальный», при всей той жестокости, проклясть которую естественно для всякого здравого человека, – так вот, даже и эти коммунистические чудовища легко обличить в их бесчеловечности, но назвать их бесплодными и бездарными не получается.
Теперь не то.
Теперь революция больше не творит из крови и утопических надежд великие державы и знаменитые нации, а гуляет по задворкам третьего мира, словно бы поджигая курятники и сараи. И всякий такой пожар – непременно вызывает горькое разочарование.
Ливия и Сирия подарили себе вечную драку всех против всех.
Египет, нырнув в мутную лужу, едва выбрался обратно с помощью генералов.
Грузия, некогда бывшая самой цветущей из советских республик, пребывает в забвении и упадке.
Сербия, избавившись от прежней воинственности, не приобрела взамен благополучия, зато потеряла свои исторические земли.
Украина сделалась всеобщим пугалом, нищим государством-разбойником, которого теперь побаиваются и американские начальники.
Всё ближе к тому же обрыву и Белоруссия, где мы видим, что лицемерная интеллигенция отчаянно уговаривает местных сельских и фабричных работников решиться на коллективное политическое самоубийство, убить страну – и себя с ней.
И никаких Гарибальди и Джефферсонов не показывает нам эта тусклая суета.
Только слышны крики – долой! свободу! хватит молчать! – а потом беготня, грызня, стрельба, трупы, а дальше в лучшем случае прежние бедные будни. Или – без лучшего случая – война.
Причина всему этому – конечно, в хозяйственных обстоятельствах.
Революция больше не создаёт нацию, поскольку она уже не может ни сохранять, ни развивать экономику этой нации.
Нынешний мир, на знамёнах которого написано вроде бы столько благородных слов – то права, то достоинство, то свобода, – утратил незаметное, но ценнейшее свойство: равномерность.
Государства устаревших моделей, жившие за счёт что аграрного, что промышленного, что военного дела – и, что не менее важно, существовавшие во времена медленных скоростей, – нуждались в людях и территориях.
Если сейчас заняться трудовой географией какого-нибудь далёкого русского уезда столетней давности, то с нашей колокольни поражает сама плотность тогдашнего бытия. В этом селе заводик, а в том фабрика, здесь мастерят, здесь обрабатывают, ткут, производят сто тысяч вещей и вещичек, доставшихся ныне Китаю.
Всю эту мозаику ремёсел и заработков заменила собой пустота, брошенное сиротское пространство.
И это вовсе не только русская проблема.
Это общая проблема многих провинций, так склонных к кризисам и восстаниям: современности они не нужны.
Если все заводы можно отправить в азиатскую глухомань, если все великаны технологии живут в Калифорнии, мода – в Милане, деньги – в Лондоне или в Швейцарии, яхты – на Лазурном берегу, если для того, чтобы накормить всё человечество, нужно теперь количество работников, равное населению одного города средней руки, если даже и воевать, переезжая с континента на континент, могут наёмники из частных лавочек, роботы и ракеты, – то зачем этому великолепию вы, и все ваши государства и народы, ваша революция и реакция, ваша земля, безнадёжно зарастающая борщевиком?
И какой уж тут Джефферсон, какой Бонапарт.
Тут выжить бы, устроиться распространять ссылки на одни социальные сети в других социальных сетях, шок-фото-видео, артистка разделась, тиран бежал, купи пылесос, – и хорошо, вот и весь доступный прогресс.
И потому так логично, что обыкновенном результатом всех этих демонстраций и переворотов становится новое негодование на новых уже правителей два-три года спустя. Никто не может явить народу чудо – чтобы у вас прежде была Грузия или Белоруссия, а стала Германия.
Она, Германия, уже есть, и другой в обозримом будущем не потребуется.
Хорошо, ни великой нации, ни большой экономики нет и не будет, но что же тогда имеется увлекательного – того, чем может торговать современный революционер?
Образ вечного подростка.
И это, пожалуй, самое тошнотворное.
Ведь если невозможность государственных и финансовых достижений – это занудная проза политэкономии, совсем не каждому интересная, то громкий культ этакого вселенского комсомола, сбрасывающего устаревшую рухлядь куда-то во тьму, в коллектор – это та страсть, та романтическая картинка, ради которой никогда не взрослеющий офисный человек идёт в революцию и прицепляет её флажки и ленточки себе на фэйсбучный портрет.
Мы – молодые, красивые, модные, свободные, самостоятельно мыслящие, держимся за руки и хотим в будущее, а вы – старые, кривые, горбатые, глупые, смотрите телевизор, боитесь остаться без пенсии и милиционера, да и вообще вам пора на тот свет, – вот то главное, что говорит политическая пропаганда двадцать первого века.
И нет от этой пропаганды противоядия, кроме элементарного эстетического чувства.
Жизнь, несомненно, устроена так, что юность естественным образом вытесняет опытные кадры, а двадцатилетние модники выглядят занимательнее сварливой бабки на лавке, но каким же самовлюблённым ничтожеством нужно быть, чтобы радоваться, нетерпеливо подпрыгивая, своему коллективному – с другими такими же – преимуществу над прошлым. Мы, мол, вперёд-вперёд, а вы – уйди-уйди.
Между тем именно на этой радости и держится весь нынешний протест, от миту и блм в самых передовых странах до тираноборчества в странах грустных и послесоветских.
Убери комсомол, весело машущий флажками, – и не останется ничего.
Но, увы, революция – это тот жанр, где вход бесплатно, а выход – сто рублей.
Бегать по улицам, повторять восторженные благоглупости, верить прохиндеям и надуваться собственным величием – это получается быстро, легко и, главное, целой толпой.
Зато отрезвление – это долгая и одинокая дорога.
И только возраст и опыт разочарований помогут её найти.
Дмитрий Ольшанский
